Тень ветра - Страница 85

Когда медики сказали, что у нее никогда не будет детей, Хасинта не удивилась. Она была убита горем, но не удивилась, когда ее муж через три года после свадьбы заявил, что уходит к другой, потому как она — заброшенное, бесплодное поле, потому что она не женщина. Захарию она считала посланцем небес, несмотря на то, что он был облачен в черное. Он сиял, как ангел, и был самым красивым мужчиной, какого она когда-либо видела, наяву или во сне. И в его отсутствие Хасинта разговаривала с Богом напрямую, не видя Его и не ожидая от Него ответа, ведь по сравнению со всеми бедами мира ее собственные, в конце концов, просто ничтожны. Все ее монологи, обращенные к Богу, были на одну и ту же тему: она желала только одного — быть матерью, быть женщиной.

Однажды, когда она молилась в церкви, к ней подошел мужчина, в котором она сразу же узнала Захарию. Он был одет как всегда и держал на руках своего зловещего кота. Годы никак не отразились на нем, и все так же сияли его великолепные, как у благородной дамы, длинные и острые ногти. Ангел признался, что пришел потому, что Бог не расположен отвечать на ее мольбы. Захария сказал, чтобы она не беспокоилась, что он так или иначе найдет способ послать ей ребенка. Он склонился над ней, прошептал слово «Тибидабо» и нежно поцеловал в губы. В момент прикосновения этих мягких, сладких губ Хасинте было видение: у нее будет ребенок, девочка, и ей не понадобится для этого мужчина (после трех лет супружеских отношений с мужем, который делал свое дело, закрывая ей лицо подушкой и бормоча: «Не смотри на меня, свинья», это известие вызвало у нее вздох облегчения). Та девочка должна была ждать ее в далеком городе, лежащем между горной луной и морем света, городе странных зданий, существующих только во снах. Потом Хасинта не могла сказать, был ли визит Захарии очередным сном, или действительно ангел явился ей в толедском соборе, со своим котом и свежим алым маникюром. В чем она не сомневалась, так это в истинности его предсказаний. В тот же вечер она поговорила с приходским диаконом, человеком начитанным и повидавшим мир (по слухам, он побывал даже в Андорре и мог сказать пару слов по-баскски). Диакон не припомнил ангела Захарии в рядах крылатого небесного воинства. Он внимательно выслушал рассказ о видении Хасинты, особенно описание чего-то вроде церкви, которая, по ее словам, была похожа на большую гребенку из растопленного шоколада. Мудрый диакон сказал ей: «Хасинта, ты видела Барселону, великую волшебницу, и собор Святого Семейства, собор искупления…» Через две недели, с узлом, требником и первой за пять лет улыбкой, Хасинта отправилась в Барселону, убежденная, что все описанное ангелом сбудется.

Прошло несколько тяжелых месяцев, прежде чем Хасинта нашла постоянную работу в одном из магазинов «Алдайя и сыновья», рядом с павильонами старой Всемирной выставки в Сьюдаделе. Барселона ее снов превратилась в темный враждебный город неприступных дворцов и фабрик, выдыхавших отравленный углем и серой туман. С первого дня Хасинта знала, что этот город был женщиной, тщеславной и жестокой, и она научилась бояться эту женщину и никогда не встречаться с ней взглядом. Она жила одна в пансионе на улице Рибера, ее заработка еле хватало на оплату нищенской комнатушки без окон, где единственным источником света была свеча. Она крала свечи в соборе и оставляла гореть на всю ночь, чтобы отпугивать крыс, объевших уши и пальцы шестимесячного младенца Рамонеты, проститутки, снимавшей соседнюю комнату, единственной подруги, которую удалось завести Хасинте в Барселоне за одиннадцать месяцев. Той зимой дождь шел почти постоянно, дождь черный, из копоти и мышьяка. Хасинта уже начала бояться, что Захария ее обманул, что она приехала в этот ужасный город, чтобы умереть от холода, нищеты и забвения.

Решив во что бы то ни стало выжить, Хасинта каждый день приходила в магазин до рассвета и не уходила до глубокой ночи. Там дон Рикардо Алдайя случайно заметил, как она ухаживает за дочерью одного приказчика, заболевшей от истощения. Девушка так старалась и так светилась нежностью, что он решил забрать ее в свой дом для ухода за супругой, беременной его первенцем. Молитвы Хасинты были услышаны. В ту же ночь Хасинта снова увидела Захарию во сне. Ангел уже не был одет в черное. Он был наг, и его кожа была покрыта чешуей. И сопровождал его уже не кот, а белая, обвившаяся вокруг торса змея. Его волосы отросли до пояса, а его уста, сладкие уста, которые ее поцеловали в толедском соборе, теперь обнажили сомкнутые треугольные зубы, какие она видела у некоторых морских рыб, бьющих хвостами в рыбацких лавках. Много лет спустя она опишет это видение восемнадцатилетнему Хулиану Караксу. В тот день, когда Хасинта покинула пансион на Рибера, чтобы перебраться в особняк Алдайя, ее подруга Рамонета была убита ударами ножа в подворотне, а ее ребенок умер от холода на руках мертвой матери. Жильцы пансиона, едва до них дошла эта новость, устроили скандал с воплями и дракой, деля между собой скудные пожитки умершей. Никому не нужным оказалось только ее самое дорогое сокровище — книга. Хасинта узнала ее, потому что часто вечерами Рамонета просила ее почитать пару страниц: сама она читать так и не научилась.

Через четыре месяца родился Хорхе Алдайя. Она и подарила ему всю ласку, которой не было у матери, дамы не от мира сего, увлеченной своим отражением в зеркале. Но это был не тот ребенок, которого обещал ей Захария. В те годы Хасинта распрощалась с молодостью и превратилась в другую женщину с тем же именем и лицом. Прежняя Хасинта осталась в пансионе в районе Рибера, такая же мертвая, как Рамонета. Теперь она жила в тени сияния Алдайя, вдали от того темного города, который возненавидела и куда не решалась ступить даже в свой единственный выходной, раз в месяц. Она научилась жить заботами других, семьи, обладавшей состоянием, размер которого она едва могла себе представить. Она жила ожиданием ребенка, девочки, кому она собиралась отдать всю любовь, которой Бог отравил ее душу. Иногда Хасинта спрашивала себя, не был ли сонный покой, без остатка поглощавший ее дни и похожий на сон разума, тем, что некоторые называют счастьем. И ей хотелось считать, что Господь в своем бесконечном молчании на свой манер ответил на ее просьбы.